Лариса Лужина: «Один американский журналист все время просил, чтобы я станцевала твист на столе и в русских панталонах»

Звезда отечественного кино – актриса Лариса Лужина рассказала о своей первой зарубежной поездке, работе за границей, что ее задело в песне Владимира Высоцкого «Она была в Париже» и многом другом в прямом эфире радио «Комсомольская правда». Программа «Радио двух столиц» (совместно с радио «Балтика», Санкт-Петербург). Ведущая – Екатерина Шевцова.

Шевцова:

– Лариса Анатольевна, какая страна была первой, в которой вы были за пределами СССР? Первые ощущения, первая страна, первые эмоции.

Лужина:

– Первая страна была, как ни странно, сразу же Франция. Это был 62-й год, это был «железный занавес», мало кто выезжал. Киношники выезжали за границу, мы были в этом отношении счастливые – актеры, творческие люди. Потому что нас вывозили за границу, для нас «занавес» открывался. А вот для меня как для студентки 1-го курса… Правда, я из Эстонии приехала, из. Таллина, там прожила детские годы, школьные, юношеские. Таллин тоже был как заграница. Может быть, потому что читала литературу, у меня было такое ощущение, мне кто-то говорил, что я раньше была французом. И я мечтала попасть во Францию. И вот эта моя мечта исполнилась. Я была студентка, мы жили в общежитии. Можете себе представить, время было такое, когда было достаточно плохо и с одеждой, и с продуктами. Единственное, что мы кино все-таки смотрели, поскольку во ВГИКе учились. У нас была Неделя французских фильмов. Конечно, то обилие потрясающих вещей, удивительная архитектура, сам Париж, который произвел впечатление, и то, что все можно было увидеть, потрогать, купить, – конечно, могла крыша просто поехать.

Шевцова:

– А собирали всем миром?

Лужина:

– Конечно. Я жила в общежитии, а у нас было очень много иностранцев. У нас учились трое индонезийцев, и они привозили какие-то вещи. Я помню, они мне какое-то платье красивое привезли. Я в свое время работала в Доме моделей в Таллине, была манекенщицей какое-то время до поступления в институт. И я обратилась за помощью в таллинский дом моделей, и мне прислали два прекрасных вечерних платья. Так что у меня был хоть какой-то багаж. Нас было две девушки в этой делегации. Делегация была из наших киномэтров. Во главе был Сергей Аполлинариевич Герасимов, а в составе были Владимир Познер, Райзман, Чухрай, Кулиджанов, Ростоцкий, которые не первый раз за границей были. А мы с Инной Гулая впервые попали, у нее была пара ситцевых платьев, и всё. И когда нас встретила Надежда Петровна Леже, которая взяла нас под свое крыло (жена художника Леже, она сама русская, из Рязани, тоже художница), когда нас увидела, сказала: как же так, у Инны ничего нет, надо Инне купить платье. Я так расстроилась, думаю, зачем я взяла с собой эти два платья, лучше бы у меня тоже ничего не было. Но она мне тоже купила платье.

Неделин:

– Лариса Анатольевна, в то время где легче дышалось, легче работалось – здесь, на родине, или за границей, в Европе?

Лужина:

– Я работала только в Германии. Меня немножко поразила дисциплина. Немцы действительно очень пунктуальные люди, дисциплинированные, у них все по полочкам разложено. Меня поразило, что когда я приехала после «Мосфильма» на студию «Дефа», что каждый знает свою работу точно и отвечает за то, что они делают. Когда приехали мы на натуру и забыли взять портупею для меня, помню, как эта наша женщина-реквизитор побледнела, она понимала, что завтра ее могут просто уволить с этого места. Они были очень ответственными людьми.

Шевцова:

– Но и фильмы у нас более душевные были, несмотря на то, что не было этой пунктуальности, аккуратности немецкой.

Лужина:

– Наверное. Но все равно лучше, когда эта аккуратность есть в работе.

Шевцова:

– Не было желания остаться там?

Лужина:

– Нет. Я действительно люблю Россию, люблю свою Родину, любила Советский Союз, в котором я жила. Я могла бы остаться в Германии, может быть, и остаться там, мне даже работу предлагали в театре. Но я не смогла.

Шевцова:

– Был такой период жизни, когда вы были манекенщицей. Вот нынешние девочки, которые идут в модели, и тогда. Сейчас идут за большими заработками, за возможностью выйти замуж за олигарха. В те советские времена такого не было?

Лужина:

– Нет, такого не было. Во-первых, мы почти ничего не получали, никаких денег нам особо не платили. Я, например, пошла в манекенщицы только потому, что не поступила в театральный институт. И для меня подиум это была та же сцена. И не было каких-то мыслей о том, что кого-то покорить, выйти замуж. И нас так строго держали, в таких ежовых рукавицах. Единственное, что в Ленинграде, когда проходили демонстрации, было много финнов. Но мысли такой, что выйти за какого-то финна замуж, не было. Шевцова:

– Современные барышни в этом плане более избалованные. А потом было достаточно быстрое поступление во ВГИК, без экзаменов. Как-то так звезды сложились?

Лужина:

– Да, так сложилось. Я бы, наверное, никогда не поехала больше поступать. Я как провалилась в Ленинграде в театральный институт, и я решила, что, значит, не судьба, у меня нет таланта, никакой божьей искры. И потом я не очень уверенный в себе человек, не очень напористый, и я не могу в одни двери входить, в другие выходить или подавать заявления в несколько учебных заведений сразу. Но так сложилось, что я попала сначала на подиум, потом – на Таллиннскую киностудию, потом меня снимал ленинградский режиссер Герберт Морисович Раппопорт. Снимал как раз и в дождь, и в солнце. На таллинской киностудии он взял меня на главную роль. И так постепенно я и попала в институт кинематографии.

Шевцова:

– А сколько вам тогда было лет, что вот так все сразу свалилось?

Лужина:

– Уже прилично. Я же закончила в 57-м году школу, на год позже, потому что осталась на второй год во 2-м классе. Кстати, у меня претензии к школе по этому поводу. Я думаю, 2-й класс, маме некогда было за мной следить. Я у нее одна после войны осталась, она работала, чтобы меня поднять на ноги. Я думаю, что то, что мама не очень следила за мной… Надо было учителям не оставлять меня на второй год. А я пришла в третий класс, нормально занималась, а через неделю меня перевели обратно. Потому что я осенью не написала какой-то диктант. Педагоги должны были понимать, что девочка теряет год. Поэтому я во ВГИК поступила, когда мне было уже 20 лет, а Жанне Болотовой было 16.

Помню, как она ко мне подошла, а я приехала все-таки из Таллина, мы все стриглись под Марину Влади, и у меня тоже такая прическа была…

И она подошла и сказала: а ты молодец, что не красишь ресницы, Сергей Аполлинариевич этого не любит. А я вообще их не красила, только когда на подиум надо было выходить. Они ко мне сначала снисходительно относились, я пришла только на второй семестр, а потом ничего, у нас был очень хороший, дружный курс. У нас курс был такой сильный – и Галя Польских, и Жанна Прохоренко, Жариков, Никоненко, Губенко, Жанна Болотова, Лида Федосеева-Шукшина потом к нам пришла.

Неделин:

– Лариса Анатольевна, вы говорили о ваших школьных годах, о вашей учебе. А сейчас вы сами преподаете актерское мастерство?

Лужина:

– У меня был период, когда было тяжелое время (с 90-х по 2000 год), и нам пришлось выживать, кто как мог. И мне протянула руку помощи моя подруга, которая была директором центра детского творчества. Там было и прикладное искусство, и керамика, и танцы, и фольклор. И, естественно, была театральная студия. Она меня пригласила вести актерское мастерство. Я вела 4 года. У меня были дети с 2 по 6 класс примерно. А сейчас я, конечно, этим не занимаюсь.

Неделин:

– А с молодыми, начинающими актерами общаетесь, встречаетесь?

Лужина:

– Я встречаюсь с ними по ходу работы. Сейчас, например, я снимаюсь в сериале, у нас там 200 с чем-то серий. И там все вокруг меня молодые актеры, очень хорошие ребята, мы находим общий язык.

Неделин:

– А себя в них узнаёте, или это совсем другое поколение, совсем другая школа?

Лужина:

– Немножечко, может быть. Хотя я никак не могу понять. Мне кажется, что они более свободные, более раскрепощенные. Мы были более замкнутые, нас надо было расслаблять, раскачивать как-то или больше с нами работать. Я даже иногда завидую, что они могут с листа мгновенно все прочесть, запомнить и тут же в кадр входить. А я так не могу. Я должна ночь прожить с этим текстом обязательно.

Шевцова:

– А это хорошо или плохо, когда они так – раз, и всё?

Лужина:

– Я не знаю. Может быть, потому что это сериалы, к сериалам сложнее отношение. Полнометражный фильм – там другое. Там есть свой коллектив творческий, есть режиссеры, которые работают до сих пор, как работали, так и работают с актерами. В сериалах этого нет. Там же много режиссеров, разные все время режиссеры с тобой встречаются. Там некогда этим заниматься. Это плохо, мне кажется. Потому что репетиционный период должен быть, даже для сериалов.

Неделин:

– Я потому и начал спрашивать, что в последнее время очень часто слышал разговоры о том, что эта легендарная советская актерская, режиссерская школа потеряна, ушла, утрачена, и сейчас на смену характерным ролям, характерным актерам пришли сериалы, которые сегодня есть, завтра нет, никто и не вспомнит. Вы согласны с этим?

Лужина:

– Я-то согласна. И в то же время я смотрю на эти сериалы и думаю. Все очень органичны, все нормально работают, но чего-то не хватает. Я и в себе вижу на экране, что тоже что-то утеряла, какую-то глубину, которая у меня, может быть, была раньше. Мне кажется, что она теряется в этих сериалах. Я никого не могу обвинять в этом. Наверное, мы утеряли ту школу, которая была, школу Станиславского – проникновение внутрь себя, школа переживаний, пропускания через себя. Сейчас немножко все поверхностно.

Если в каждом сериале по 300 персонажей, то забываешь даже, кто рядом с тобой. Эти сериалы, с одной стороны, дают работу артистам, а с другой стороны, что-то убивают.

Шевцова:

– Что за история была во Франции, что вы танцевали твист, и вас за это очень сильно наказали и чуть ли не к министру Фурцевой вызвали?

Лужкова:

– Фурцева меня и наказала. Поскольку 62-й год, твист как раз входил в моду, а у нас он был запрещен тогда. Сейчас молодежь, наверное, и не поверит, что такое время было, когда могли все запрещать. У нас ВГИК, казалось бы, творческий вуз такой. И если к нам на вечера этот твист проникал (у нас же много иностранцев училось), мы включали эту музыку, приходил администратор ВГИКа, отключал свет, выключались магнитофоны, все отключалось, и мы не могли просто продолжать веселиться. Потому что был запрет наложен. Поэтому у нас никто твист не умел танцевать. А я жила в общежитии, у нас из Франции было много ребят. И один из них мне говорит: «Лариса, ты едешь в Париж, ты твист умеешь танцевать?» Я ответила, что не умею. Он говорит: «Представляешь, тебя там пригласят. Давай я тебя научу». И он меня научил. И меня действительно пригласили. За мной ходил один американский журналист, который все время просил, чтобы я станцевала твист, почему-то на столе и в русских панталонах. Я никак не могла понять, при чем тут русские панталоны. Я сказала, что не танцую твист, тем более на столе. И все-таки, когда был прием, который устраивала наша делегация, он ко мне подлетел и пригласил меня танцевать. А я прижалась к стенке и говорю: я не пойду. А Сергей Аполлинариевич говорит: Лариса, иди и танцуй. И я пошла и стала танцевать. Этот журналист исчез, тут же появился какой-то латиноамериканец, который начал со мной танцевать. Все вокруг остановились, и этот журналист американский начал снимать. А потом появились в Paris Match мои фотографии, где было написано «Сладкая жизнь советской студентки». Хотя там приличные фотографии, ничего особенного.

А когда мы вернулись в Советский Союз, то журнал тут же положили на стол Екатерине Фурцевой. А следующая поездка сразу была в Карловы Вары. И наш фильм «На семи ветрах» должен был быть там. Приходит Станислав Ростоцкий, режиссер фильма, и вдруг видит список делегации, а Лужина вычеркнута жирной красной чертой. Он спросил у Фурцевой, почему не едет героиня фильма. «Она себя плохо вела во Франции, ей вообще нечего там делать больше», – ответила она. Если бы за меня не заступился Сергей Аполлинариевич, который пришел и сказал, что это он виноват, и Григорий Чухрай, и Ростоцкий… Видимо, ей все это так надоело, и она сказала: пусть едет, куда хочет. И меня в состав делегации включили. Благодаря этому я побывала и в Осло, и в Иране. О чем Володя Высоцкий написал в своей песне.

Шевцова:

– А правда, что вы обиделись сначала?

Лужина:

– Да. Мне не понравились там строчка: пусть пробуют они, я лучше пережду. И я на это обиделась. А потом я уже забыла. Если бы не Станислав Сергеевич Говорухин, может быть, и не было бы разговоров по поводу этой песни. Прошло лет 15-20, кто-то сказал, что песня «Она была в Париже» Марине Влади посвящена. Он говорит: да это не Марине Влади, это нашей Лариске Лужиной. Вот с тех пор пошло все это, тогда уже все узнали. Во-первых, он с ней не был знаком тогда. Песня написана в 66-м году.

И потом он никогда бы не написал: «Куда мне до нее, она была в Париже». Он бы написал: куда мне до нее, она живет в Париже. Потому что она действительно живет в Париже. По поводу Марселя Марсо очень забавно было. Я ему показала фотографии. Никакого Марселя Марсо не было, я с ним незнакома была. Но у меня была фотография, где Бернар Блие, французский актер, мне говорит что-то на ухо. И он, видимо, увидев эту фотографию, под Бернара Блие подложил Марселя Марсо – это известный мим, мировая известность.

Ирина:

– Лариса Анатольевна, вы напрасно обиделись на эту песню. Песня чудесная. Владимир Высоцкий просто выразил огромнейшее уважение, так же как и все мы, слушая эту песню, просто в восхищении от нее.

Хотела спросить в продолжение рассказов о вашем пребывании в Париже. Была возможность познакомиться с кем-нибудь из актеров, если не с Аленом Делоном, то, может быть, еще с кем-нибудь, чтобы какая-то симпатия, дружеские отношения возникли? С вами партнерами по фильму было ли такое, что с кем-то комфортнее было играть, и в жизни потом остались товарищеские отношения? Спасибо вам огромное за ваше творчество и всего самого хорошего.

Лужина:

– Спасибо. Я, конечно, глупая была, молодая. Почему я обиделась на слова Володи Высоцкого. Но тогда не очень все понимала. Вот насчет того, когда мы были в Каннах. Вы знаете, время было такое. Нам вообще не разрешали ни с кем общаться. Нам сказали: из номера одним никуда не выходить. Герасимов, когда они уезжали, допустим, на встречу с Антониони, нас с собой не брали, решив, что мы еще девчонки, ничего в этом не понимаем. Они сами ехали, а нас оставляли в номере. Единственное, нас взял Кулиджанов, и мы познакомились с Марком Шагалом. Мы приехали кнему, и у меня до сих пор стоит перед глазами его лицо. Седой, с голубыми глазами. С удивительными, какими-то детскими голубыми глазами. И рассказ Марка Шагала у меня до сих пор в памяти, когда он сказал, что ему причинили сильную боль. Он очень любил город Витебск, но после войны к нему пришел немецкий летчик и сказал, что у него есть подарок. И подарил ему фотографию разгромленного Витебска, который этот летчик сам же и бомбил. Когда он это рассказывал, у него слезы на глазах выступали. Такая жестокость была со стороны этого немецкого летчика.

Единственный, с кем я там познакомилась, был Роберт Оссейн. Поскольку у него идут корни из России, он по-русски говорил. Он как раз тогда был мужем Марины Влади, и познакомилась с Натальей Вуд и Моникой Вити. Но мы с ними особо не общались, к сожалению. Время такое было, нельзя было общаться. Иначе вообще бы никуда не выехала, осталась бы вообще за бортом. Можно было вообще выпасть из обоймы кинематографической.

А из партнеров моих? Мне везло, наверное. Может быть, мне не совсем повезло творчески, что у меня не было такого фильма, как у многих актрис есть, такие хорошие картины, как «Летят журавли», предположим. «На семи ветрах» хорошая картина, но она все равно того уровня не достигает, как «Баллада о солдате», «Летят журавли», «Они сражались за Родину». Но все равно у меня были и режиссеры интересные, и партнеры. Я благодарна и Вячеславу Тихонову. Хотя у нас не очень налаживались отношения с самого начала, но потом мы остались с ним друзьями, и до конца его дней мы с ним общались. С Анатолием Кузнецовым у меня очень хорошие отношения, мы с ним в нескольких фильмах снимались. Я очень благодарна была Иннокентию Михайловичу Смоктуновскому в фильме «Исполнение желаний», где он мне просто помогал сыграть роль такой аристократичной женщины из высшего света. У меня этого ничего не было, потому что я всегда играла таких деревенских женщин, простых. Заманский, Игорь Ледогоров, Лёнечка Куравлев, с которым мы снимались в «Любви Серафима Фролова». Я обо всех могу говорить только хорошие, теплые слова. Единственное, у меня ни с кем не было романов. Вот я не влюблялась в своих партнеров никогда, я всегда была влюблена в операторов.

Неделин:

– Я хотел спросить об эпохе запретов. Мешали эти запреты, хотелось от них избавиться, оковы эти сбросить? Или это было привычно?

Лужина:

– Все ругают советское время и забывают о том, что тогда было много и хорошего. То, что все запрещалось, это было ужасно. Но, с другой стороны, это, может быть, было и хорошо, потому что появлялись тогда все эти самиздаты. Мы, например, узнавали, что такое «Архипелаг ГУЛАГ», «Иван Денисович» еще не был в печати, а мы его уже читали. Мы читали «Лолиту» Набокова. Нам надо было все это достать. А уж если ты это доставал, то ты это прочитывал. Сейчас все это спокойно лежит на полках, и никому ничего не нужно.

С другой стороны, выезжать за границу было сложно, нужно было проходить определенные комиссии, когда тебе все время задавали какие-то дурацкие вопросы, например, кто в Гондурасе президент. Какая разница, кто в Гондурасе сейчас у власти? Были неприятные моменты вот эти только. Конечно, они мешали. Не было свободы. Ты всегда оглядывался, даже за границей, должен был думать, что ты скажешь, как ты скажешь. Вот в это была сложность. Но, с другой стороны, в этом был и какой-то положительный момент.

Людмила Николаевна:

– Скажите, может быть, действительно было лучше, что были запреты? Возьмите этот фильм «Летят журавли». Тогда был сбор кинозвезд, была Софии Лорен, Джина Лоллобриджида, и все они в декольте, в бриллиантах, с прическами. И Таня Самойлова сидела в белой кофточке, и она была лучше всех. И простота ее одежды это только подчеркивала.

Лужина:

– С одной стороны, может быть, вы и правы. Но с другой стороны, могу сказать, что я смотрела фотографии тех времен (57-60 г.), я видела наших актрис, которые были за границей на фестивалях, на неделях советских фильмов. Мы говорим, что у нас ничего не было, а все были не хуже западных актрис. Помню, Аллу Ларионову видела на фотографии. Потрясающе выглядела, красотка, и на ней были прекрасные туалеты. Лялю Шагалову видела. Не знаю, откуда они все это брали. Где-то мы все это находили. Так же как при пустых магазинах у нас были всегда богатые столы. Можно было без бриллиантов обойтись, это не самое главное. Но тогда была еще молодость, мы сами были бриллиантами.

Неделин:

– Если говорить о ленинградской теме. Вам никогда не хотелось вернуться в этот город? Я понимаю, что тема для вас больная.

Лужина:

– Я очень люблю Ленинград. Я недавно была на фестивале, закрытие было в Смольном соборе. Я так волновалась, мне казалось, что я упаду в обморок. Я должна была выступать. Когда по Неве мы плыли, были в Таврическом, Константиновском дворце… Красивый город Ленинград, и, конечно, придает ему красоту Нева. Она величественная. Мне после этого наша Москва-река кажется такой узенькой. Конечно, церетелевский Петр вот где смотрелся бы, если бы стоял где-то, где Нева впадает в Финский залив. Потому что за ним был бы этот беспредельный простор залива Финского или Балтийского моря. Он бы там смотрелся. Здесь, на Москве-реке – ну никак, к сожалению. Я бы с удовольствием хотела иметь квартиру в Ленинграде, чтобы можно было приезжать.

Шевцова:

– А никого из близких там нет?

Лужина:

– У нас там ничего не осталось. Мы всю блокаду прожили в Ленинграде, нас эвакуировали в 44-м году в Ленинск-Кузнецкий. В июне 45-го мы вернулись обратно. И в квартире на Нарвском проспекте другие люди жили. Мама не стала ничего выяснять. Документов никаких не было, и мы уехали в Таллин, к родственникам. Дедушка мой эстонец, и мы уехали к нему.

Шевцова:

– Я понимаю, что тема войны для вас тревожная.

Лужина:

– Я маленькая была. Мою родословную по Первому каналу передавали. Я же была 4 дня в Санкт-Петербурге, мы искали корни мои. Ко мне вернулся плюшевый медведь, которого мой папа, штурман дальнего плавания (он умер в 42-м году, в блокаду), привез мне из-за границы. Он прошел руки моих двоюродных сестер, их детей, их внуков. И вот он сейчас вернулся ко мне обратно в этом году. Он блокаду пережил, эвакуацию пережил, Таллин пережил. И сейчас он у меня дома опять.

Шевцова:

– Я так понимаю, сейчас вы счастливая женщина, у вас дети, внуки, все хорошо.

Лужина:

– Да, у меня один ребенок. Слава богу, что один хоть есть. Сейчас жалею. Я поздно родила его, в 31 год. Как всегда, мы тогда думали: работа прежде всего. А сейчас я поняла. Работа – самое главное, но дети – это не помеха работе. У меня теперь еще трое внуков.