Кыргызстан
+12°
Boom metrics
Сегодня:
16 июня 2009 15:00

Почему книги Ольги Славниковой называют достоверной фантастикой?

Лауреат премии "Большая книга" Ольга Славникова ответила на вопросы читателей 16 июня.
Источник:kp.ru

Для литературных гурманов имя Ольги Славниковой – настоящий бальзам. И в то же время только ей, пожалуй, удается сочетать высокую литературу и растущую популярность. Она работает в самых разных жанрах, и всегда ей удается быть оригинальной и новой. Известная романистка, автор книг «Стрекоза, увеличенная до размеров собаки» и «2017», призывает читателя отнестись к этим текстам как к «достоверной фантастике». И тогда вы поверите и в сверхскоростной поезд, и в гигантский смерч, сокрушающий все на своем пути, и в экзотическое появление в обычном купе якутки-шаманки со всеми атрибутами ее ремесла.Детектив, любовная история, антиутопия, ужастик.… Здесь каждый, перелистывая страницы, найдет свое: сидит ли он дома в удобном кресле или расположился в купе и посматривает в окно на убегающую платформу…

Ольга Славникова ответила на вопросы читателей 16 июня.

Стенограмма онлайн конференции и фрагменты трансляции.

Ведущая корреспондент "КП" Дарья Завгородняя.

- Сегодня у нас в гостях писатель. Но не простой писатель. Это лауреат премии «Русский Букер-2006» Ольга Славникова. Ольгина книга вошла в число номинантов на премию «Большая книга».

- В шорт-лист вошла.

- Как называется ваша книга?

- «Любовь в седьмом вагоне». Вам понравится.

- По-моему, я что-то из нее читала.

- Скорее всего, когда ехали в поезде, и у вас лежал журнал «Саквояж СВ». Эти рассказы были написаны для глянцевого журнала, и вот они собрались в книгу. И у книги сейчас своя судьба.

- Задам банальный вопрос, который задают все молодые, начинающие авторы. Как пробиться в литературу? Редакторы издательств советуют заручиться поддержкой какого-нибудь признанного авторитета в литературе и вместе с этим ходить по издательствам до победного конца. А как у вас было? Как у вас сложилось?

- У меня все сложилось совсем по-другому. Все началось с совещания молодых писателей, одного из последних, где меня заметили некоторые люди. А потом я попала в редакцию журнала «Урал». Потом настала перестройка. И стало понятно, что книги не очень людям нужны, а нужны, допустим, дубленки, варенки. Тогда я стала писать в стол. Писала в стол и не собиралась никому показывать. Но, видимо, все авторы решили, что не надо больше писать ничего, и в журнале «Урал» не оказалось прозы вообще. Тогда главный редактор Валентин Петрович Лукьянин прибежал к нам, в редакцию прозы, и закричал: «У кого что есть, быстро несите». Я принесла роман, и он как-то пошел с колес, назывался «Стрекоза, увеличенная до размеров собаки». Приехала в Москву. Я никого здесь не знала совершенно. Вот так все получилось, то есть через премию. На самом деле, вот эта технология, когда автор начинает, ходит на дом к какому-то авторитету, ждет его под дверью подъезда, правдами и неправдами сует ему рукопись, ходит по издательствам, может быть, эта технология уже немного устарела. На самом деле сейчас технология оптимальная это премии. А если, допустим, вам до 25, то вам прямая дорога в «Дебют». Вы уже не будете этим заниматься. Потому что, если вы засветитесь, тогда этим будем заниматься мы – показывать вас авторитетным писателям, водить с вашей рукописью по редакциям. В общем, до победного конца.

- В одном интервью вы говорили, что существует некий конфликт между молодой литературой и зрелой. Молодые стоят в живой очереди к большой литературе, это как бы выносит их на обочину литературной жизни, и они вынуждены создавать свою субкультуру, вариться в собственном соку, и живут обособленно. Изменилось что-нибудь с тех пор?

- Я бы сказала, усугубилось. И мы постоянно чувствуем вот это сопротивление среды, когда работаем с молодыми писателями. На 90-е годы пришлось время творческой зрелости. Пришла группа авторов. Эта группа авторов входила в литературу, скажем, с пониманием того, что они окажутся либо в андеграунде, либо в официальной литературе, но так или иначе там существует некая лестница, по которой они могут подниматься. В 90-е годы сломали все лестницы, и подниматься стало некуда. Судьбы состоялись тяжело либо не состоялись вообще. То есть это поколение ощущает себя недополучившими. Я от некоторых авторов, своих ровесников, слышала: « Мы еще не состоялись, нас еще не увидели, какие молодые, зачем они нужны». Поэтому, да, живая очередь действительно есть. В общем, эта живая очередь, может быть, даже стоит зря. Потому что настал экономический кризис. Молодые авторы, скажем, совсем неизвестные имена в издательствах не приветствуются. Хотя мы очень стараемся, но стало гораздо сложнее. То есть наших финалистов и лауреатов пятилетней давности (финалистов и лауреатов молодежной премии «Дебют») мы уже как-то пристроили. Скажем, была большая история с изданием первой книги Олега Зоберна. Сейчас он уже известный писатель. Сейчас, да, опять проблемы. Они есть, их надо решать, по крайней мере, пытаться, двигаться в этом направлении.

- То есть кризис все-таки отразится на нашей литературе?

- Конечно. Уже отражается. Рукописи, даже принятые, лежат годами. Раньше, в советское время, когда я только-только начинала, было тоже трудно издаться. Очереди по 4 года. Но тогда еще и технологии были другие. Боюсь, что мы придем к этому же сроку 4 года. Очень жаль, потому что есть совершенно замечательные молодые авторы.

- Что ж, подождем. Рукописи-то не горят.

- Рукописи не горят, но они тлеют, и главное, сам автор перегорает. Когда рукопись не издана, понимаете, как трудно писать следующую. Намного труднее, чем даже когда она издана и получила, например, плохую критику. Ты уже чувствуешь, что что-то в твоей судьбе произошло. А когда ничего не происходит, нужно быть очень сильным человеком. Литературный талант и сила характера это далеко не всегда совпадающие вещи.

- Как вы думаете, осененность каким-то журналистским брендом, например, каким-то известным изданием, если человек решил издать книгу прозы, поможет издать ее?

- Поможет. Вопрос в том, каков будет характер этой осененности? Что такое литература в глянце? Одно время у меня было такое амбициозное желание напечатать рассказ в журнале «Космополитен». Когда я еще жила в Екатеринбурге, казалось, какой красивый этот журнал, как его приятно взять в руки, как я хочу там напечататься. Но потом я очень быстро поняла: мне так плохо не написать – не получится. Я думаю, что глянцевые журналы, за некоторым исключением… Скажем, прекрасное исключение это журнал «Саквояж СВ», который делает писатель Александр Кабаков. Это настоящий писатель, и он собрал под своей крышей писателей. Там работает прекрасная команда. А что касается глянцевых дамских журналов, я помню, одно время печатал «Вог» печатал рассказы, по-моему, теперь перестал. Печатал и, по-моему, печатает «Плейбой», кстати, очень неплохих авторов. Что-то такое я помню в «Эсквайре». Там они печатают главным образом переводные, по-моему. На самом деле глянцевая литература порождает паралитературу. Да, действительно, у человека, работающего в глянце, возникает амбиция: а напишу-ка я книжку. И пишет. И издает. Более того, он неплохо ее продает. Но это не значит, что он стал писателем.

- Появляются имена, произведения молодых, номинируются на большие, серьезные премии. Они какие-то премии получают, а потом имена исчезают. Куда эти люди деваются? Была такая Ирина Денежкина со сборником рассказов «Дай мне». Вы знаете ее судьбу?

- Знаю. Ирина Денежкина была в лонг-листе листе «Дебюта» до того как она появилась на широкой публике. У нее были действительно литературные способности. С Ириной Денежкиной произошла, в общем, плохая вещь. Ее полюбили и взялись раскручивать, что называется, несоразмерно тому, что она успела сделать. Вместо того чтобы дать человеку пространство для развития, его моментально выбросили в это море пиара. Я не знаю, что именно с ней произошло. Испытание медными трубами непростое. Действительно, писатель был способный. Когда кого-то молодого объявляют новым гением и голосом поколения, то, может быть, это не всегда бывает хорошо. Я думаю, что это ее сломало.

- Спрашивает читатель Олег. Как вам, состоявшемуся литератору, видится будущее русской литературы? Кто из молодых, может быть, малоизвестных авторов вам близок и интересен?

- Будущее русской литературы в целом очень неопределенное сейчас. Мы оказались в ситуации, когда литература живет за счет своего внутреннего ресурса. Когда она обществом не востребована так, как была востребована раньше. Писатель пишет, потому что не может не писать. А на самом деле очень острое ощущение – и мое, и многие молодые авторы со мной этим делились, - когда ты пишешь, ты понимаешь, что это никому, кроме тебя, не нужно. Очень непростой вопрос: как с этим быть? В рынке серьезный писатель не выживает, помощь от государства бывает известно какая, то есть с неким идеологическим заказом. Это мы очень хорошо помним. От государства мы внутренне все равно шарахаемся. Хотя на самом деле в цивилизованных странах система грантов прекрасно работает. А у нас выживание литературы под вопросом. Талантливых людей очень много. Почему обидно? Вот это поколение, с которым мы сейчас работаем, которым сейчас, условно говоря, от 20 до 30, оно гораздо более талантливо, чем, скажем, поколение моих ровесников. Это я ответственно говорю. Я сама была молодой, у нас был какой-то круг, мы общались друг с другом, видели друг друга. Ярких людей, ярких возможностей в литературе сейчас гораздо больше. Например, я могу сказать о Екатерине Репиной. Она живет в поселке Кавалерово Приморского края. Девочка закончила Дальневосточный университет, изучила китайский язык и работает переводчиком на лесопилке. Ей 8 часов добираться до Владивостока, чтобы прилететь в Москву. Прекрасный прозаик. Что с ней дальше будет, непонятно.

Егор Молданов тоже из тех мест. Он работает охранником на чем-то горнодобывающем. Потрясающая судьба. Он со своей повестью «Трудный возраст», с первой, вошел в лонг-лист «Большой книги». Что такое с первой повестью войти в лонг-лист? Вот Александр Снегирев, например. «Нефтяная Венера». Я очень люблю Андрея Геласимова, который получил «Национальный бестселлер» в этом году. Но болела я за Снегирева, честно скажу. Но у него все впереди. Денис Осокин. Дивный рассказчик. Удивительный поэт Андрей Минченко. Если я сейчас начну перечислять и обо всех говорить, мы займем этим все время. Просто хочу сказать, что на моих глазах, в моем поле зрения есть примерно 8 десятков людей, которые смогут составить будущее русской литературы. Смогут ли они выжить в тех условиях, в которые их ставит жизнь, я не знаю.

- Ну, будут работать переводчиками, охранниками.

- Кем-то они все равно будут работать. Когда к нам приходят молодые писатели, мы им объясняем, что даже при большом успехе, даже если вы будете получать литературные премии, вы, скажем, за час все равно будете зарабатывать меньше, чем уборщица в районной больнице. К этому готовьтесь. То есть вы должны зарабатывать чем-то другим. А если вы хотите зарабатывать литературой, если вас интересует технология успеха, тогда у вас немножко другой путь, тот самый путь паралитературы. Кстати, мы имеем прекрасный пример того же Акунина. Кто скажет, что Акунин это плохо? Думаю, все мы скажем, что Акунин это очень хорошо. Это же не просто такая развлекуха, а это некое мифотворчество.

- Можно сказать, эксперимент литературный.

- Я сейчас читаю сборник современных японских авторов. И переводы Акунина там просто потрясающи. Он дивный переводчик, но он пошел по этому пути. У него, видимо, был драйв. То есть такого рода литература, которая в результате создает миф, в котором мы все живем… Ну, это так же, как «Гарри Поттер». Она нам нужна, мы ее любим, без нее нам скучно, плохо. И без нее нет в нашей жизни ничего романтического. Потому что паралитература часто романтическая литература. Приключенческая, любовная.

- Женщина попадает в какие-то обстоятельства, перипетии, находит принца. Всем же хочется принца.

- Да. Если есть к этому склонность, то, что называется, флаг в руки, это все будет замечательно. Другое дело, что, к сожалению, литература… Как есть спорт высших достижений – олимпийцы, чемпионы мира, - литература высших достижений в другой области располагается.

- Один из первых рецензентов «Любви в седьмом вагоне» Павел Басинский говорит о том, что вы в этом сборнике совершили шаг к глянцу. Что он имеет в виду, как вы думаете?

- Я думаю, он имеет в виду как раз тот факт, что рассказы публиковались в глянцевом журнале. Если мы под глянцем будем подразумевать интерес читателей к книге, то, наверное, мы очень глянцу польстим. Потому что интерес читательский на многих вещах основан. А у меня как раз была задача обратная – преодолеть глянцевый формат, взорвать его изнутри. Мне самой было интересно, получится у меня или не получится выдавать по рассказу в год и сделать так, чтобы это была действительно литература, не сбавившая качества, и одновременно литература сюжетная. Может быть, не во всех рассказах, но во многих у меня это получилось. Александр Кабаков, который меня подписал на этот проект, немножко другого, наверное, ждал. Забавные были ситуации, когда ради рассказа снимались рубрики в журнале, чтобы дать ему побольше места. Моим метафорам место нужно, знаете, как шикарной мебели много пространства, много комнат.

- Интересная цитата из вашего интервью: «Хочу вернуть территорию, захваченную трэшем. Помню, что это исконная территория Мелвилла и Шекспира». Ну и, понятно, всех остальных – Достоевского, Толстого. Как так получилось, что остросюжетную прозу захватил трэш, грубо говоря?

- Рынок. Я помню момент, когда на изголодавшихся по книгам россиян обрушился вал плохо переведенной литературы, каких-то безумных пересказов бразильских сериалов. Понимаете, там есть определенный тип героя, этакий романтический персонаж. То есть это герой сильный, преодолевающий преграды, попадающий в сложные обстоятельства. Вообще герой, стреляющий из пистолета, настолько был там освоен, что писателю серьезному как бы и браться за это было неудобно. Попадаешь ногой моментально как бы в трясину. Очень трудно потом бывает как-то оттереться, отойти от этого. Поэтому серьезная литература ушла в какую-то частную жизнь интеллигентного, несчастного человека, в его какие-то обстоятельства семейной жизни, в его внутреннюю рефлексию. И оставила сильные сюжеты и сильные страсти на откуп детективу, дамскому роману. Особая совершенно статья – фантастика. Мы фантастику держим за легкий жанр. А это не так. Есть такой писатель Маша Галина, у нее книга «Малая Глуша», тоже вошла шорт-лист «Большой книги» в этом году. Так вот Маша, маленькая, хрупкая женщина, сейчас бьет коридор из гетто фантастики в серьезную литературу. На самом деле среди фантастов очень много писателей настоящих. Просто они используют некие приемы, которые позволяют им более точно сказать о нашей действительности. Иногда для того, чтобы сказать то, что есть, нужно придумать то, чего не было. Потому что это не возьмешь в натуральном, что ли, виде. Или гротеск, или какие-то другие способы отстранения.

- Антиутопию?

- Антиутопию или даже космический опыт. И там есть действительно настоящие писатели, серьезные люди. Но они оказались не видны, потому что оказались в этом гетто. А все потому, что я немножко знаю …. У них там свои отношения, своя мораль. Они все фантасты, а вот бол-лит-ра (большая литература) у нас отдельно. У них нет как раз этой лестницы, они не отделяют подлинного писателя от не подлинного. Такая казачья вольница у них. На самом деле не все равны. Есть писатели, а есть авторы трэша. Посмотрим, кто пойдет за Машей.

- А как вам Дмитрий Глуховский?

- Это хорошо придумано, это могло бы стать основой очень хорошего романа. Но автор со своим придуманным обошелся как обошелся. Первую вещь еще можно было читать, хоть в каком-то приближении, то дальше просто чувствуется, что у автора глаза зеленеют от вида долларов. Я думаю, что в этом причина.

- Первый роман показался немножко срезанным, «Метро 2033». Он его как-то не закруглил, а оборвал.

- Нет, придумано отлично. Почему книга читается? Потому что все мы спускаемся в это метро каждый день. Но у него он не сработало, потому что у него (простите за прямоту), может быть, таланта не хватило. Потому что, если человек действительно талантлив, то этот его геном просто не дает ему писать так, как пишет Глуховский.

- Мне кажется, он просто заленился. Хотя все просветленные люди, которые любят и пишут литературу, говорят о шестом чувстве… Действительно, его не отдашь, не продашь ни за какие деньги. Это подвижничество. Ваш муж тоже поэт. Как вы справляетесь по финансовой части, если вы не очень много зарабатываете писательством?

- Оба работаем. У нас хорошая работа. Я координатор, он – ответственный секретарь премии «Дебют». То есть мы зарабатываем деньги не ерундой. Мы зарабатываем тем, что действительно кажется нам важным. Когда Андрей Скоч, депутат Госдумы и руководитель фонда, придумал эту премию, это же была совершенно дикая идея. Потому что все премии, которые создавались тогда в России, они создавались по определенной модели. «Букер» просто взят из британской модели и перенесен. Заработал. А с «Дебютом» вообще непонятно было, как он будет работать. Но заработало. Мой муж Виталий Пуханов занимается поэтами. Я – прозой. Мы иногда обсуждаем за чашкой чая дома: а если бы у нас были деньги, занимались бы мы этим или бросили? И знаете, получается, что мы этим все равно занимались бы. Более того, если бы у нас было много денег, мы бы этим занимались на свои деньги. Мы счастливые люди. Но, к сожалению, те наши молодые авторы, которые сидят по офисам – это грустно. Тем более в офисах и знать не желают, что он писатель.

- Творческая лаборатория – это такой штамп, но она же существует. Сколько вам требуется времени отрешиться как-то для того, чтобы написать роман? Это же очень серьезный жанр, вам надо как-то отделиться от мира. Какие вам условия требуются?

- Условия мне, может быть, и требуются, но кто же мне их даст?

- Не на коленке же вы пишете?

- Нет, я пишу за столом. Просто мне для того, чтобы войти в материал, нужно хотя бы часа 4 времени, когда меня никто не дергает и никто не звонит. Хотя это тоже утопия. Но в принципе, если встать пораньше и часиков в 8 сидеть за компьютером, то можно себе такое выкроить. Роман пишется годами и одновременно он пишется каждый день. Надо так распоряжаться своим временем в каждом дне, чтобы у тебя как-то это время выкроилось. И тогда все хорошо.

- А сколько лет надо на роман вам, например?

- «2017» я писала три года. Тот роман, который я сейчас надеюсь закончитьк концу года, года два, наверное, на это уйдет… Потому что немножко поменьше объем. Хотя не меньше, я думаю, по замаху. В общем, два с половиной года нужно. Два, два с половиной… Когда мне в издательстве «АСТ» предложили писать два романа в год, я сказала – нет. Я лучше как-нибудь по-другому деньги заработаю. Это невозможно. В серьезном романе… Женщина беременеет, даже если она героическая, она не может родить раньше, чем через семь месяцев… Чтобы это был ребенок, понимаете? Также и роман. Он развивается, как живое существо. У него есть определенный цикл развития. И он не будет живым, годным к выходу, если он не пройдет весь свой биологический цикл. Поэтому иногда даже бывает так, что написать-то его можно быстрее, а вот отстаиваться, побыть в компьютере, пообщаться с автором… Даже на расстоянии… Это обязательно. Нельзя быстрее.

- Вы опытный лауреат. Вы получили уже деньги. В 2008 «Букера» получил Михаил Илизаров. И он сказал, что свои деньги потратит на бытовые нужды, часть – десятину, церкви отдаст… Александр Иличевский, прошлогодний лауреат, машинку планировал стиральную купить… А вы куда потратили?

- На бытовые нужды. На детей. На ремонт. Там, извините, деньги такие, что больше ни на что не потратишь… Вы что думаете, букеровская премия большая?

- Она небольшая. Это точно. Это, что называется, долги раздам, а остальные подождут. А много у вас детей?

- У нас с Виталием трое детей, двое внуков.

- Как хорошо! И еще такой вопрос интересный «Любовь в седьмом вагоне» говорит о том, что для вас железная дорога, возможно, какой-то символ. У Некрасова – символ особого пути России, у Виктора Санчука - в стихотворении знаменитом - символ интимных и индивидуальных переживаний… А для вас?

- То же самое. Только это Россия сегодняшнего дня. Есть еще такой нюанс. У меня есть родственник. Он бывший начальник финансовой службы Свердловской железной дороги. И поэтому железнодорожная тема – она всегда обсуждалась, известна изнутри… а потом я еще попросила Леонида Николаевича меня проконсультировать. Темы были замечательные. Про всякие случаи в службе движения. Еще не было компьютеров… Пробки, заторы… Про поезда-призраки, про то, как транзит из Китая в Европу через Россию бесплатно шел... Про строительство туннелей, про карстовые полости под железными дорогами. Но этого нельзя было сделать в журнале, который человек читает, сидя в вагоне. Нельзя писать для такого читателя про крушение поезда. Один рассказ у меня такой есть. Меня попросили этого больше не делать… Поэтому кое-что осталось. Железная дорога – это срез всей нашей жизни. Зеркало, в котором может отразиться все. С одной стороны, люди встречаются в купе и общаются. И больше никогда друг друга не видят. Там могут встретиться люди, которые ранше были знакомы… Так вот, место встречи. Там рука судьбы действует совершенно свободно.

С другой стороны, железная дорога – отражение нашей истории, в том числе техническое, технологическое… Есть такой рассказ «Русская пуля». Про то, как у нас пытались создать сверхскоростные поезда. Были уникальные разработки, которые потом шли коту под хвост. А причина? Мы можем называть много причин. Большая причина, главная причина никому так и не понятна. Е-мое, а что ж вы наделали! Понимаете? Самая мистическая фраза!

В этом смысле железная дорога очень символична для нас. Садишься в вагон. Вот мимо тебя проходит некий пейзаж. Тебе кажется, что этот пейзаж ты видишь впервые. На самом деле, представьте, что этот пейзаж видим сотням людей, которые проезжают по этой железной дороге. Один и тот же пейзаж! Это некий специфический железнодорожный коридор. Коридор ментальности восприятия, энергетики. Это ведь тоже все интересно!

Один раз летела в самолете из Китая… Вдруг рядом с самолетом вижу след, инверсионный след другого самолета. Он был очень близко к иллюминаторам. Он висел, как газовый шарф… Вы знаете, это так странно, так волнующе… Поймите, вдруг в небесах встретил других людей! Но железная дорога – это постоянный инверсионный след, висящий рядом. Постоянно кто-то здесь уже ездил… И вот эту избушку, которая стоит, покосившись, видят, проезжая, миллионы людей. Что представляет из себя эта избушка? Наверное, уже не просто избушка. Интересно? Мне очень интересно.

- А вот другой актуальный вопрос. О месте ненормативной лексики в литературе. Имеет ли она право на существование? Украшает ли она текст? Или уродует.

- Я человек, который абсолютно этих слов в жизни не употребляю. Этого не было в нашей семье и впервые я услышала от отца ненормативную лексику, когда он купил машину. Думаю, все меня поймут. Но вдруг в романе, который я сейчас пишу, герой, обретя самостоятельную жизнь, как часто случается с героями, начал употреблять эти слова и выражения. Я ничего не могу с ним поделать! Он так говорит. Он так думает. Я думаю, когда этот роман выйдет, многие будут очень удивлены, почему у меня появилась ненормативная лексика. А вот потому! Так природа захотела! А бывает, что молодой человек желает эпатажа, желает обратить на себя внимание, выглядеть своим… И употребляет к месту и не к месту. В поэзии это особенно заметно.. Есть поэты, для которых это очень гармонично. Поэтому, я думаю, что эта лексика, как и всякая другая, в литературе может быть.

- А вы знаете, есть такой поэт Андрей Орлов?

- Я знаю, что есть такой Андрей Орлов. Я бы не употребляла слово «поэт».

- Вы немножко рассказали о своем романе, который вы сейчас пишете. А о том, что вдруг ваш герой начал материться

- Совершенно неожиданно для меня. Причем, на третьей странице!

- Расскажите немножко об этой книге. О чем она будет?

- Как это часто бывает, современный писатель замахивается на героя нашего времени. Главный герой телом и душой принадлежит к офисному планктону, о котором мы все знаем. И вдруг он оказывается в ситуации, когда ему предлагают пожертвовать жизнью для того, чтобы предотвратить некие серьезные негативные развития событий… К чему мы все привыкли: герой либо боится, но идет; либо с воодушевлением идет… Но, во всяком случае, он думает, что обращение к нему правомерно. А наш герой, герой нашего времени, считает, что это не его дело. Я живу, существую, я ценен сам для себя… И идите вы все от меня подальше! Я не собираюсь этим заниматься! Он отстаивает, что называется правами человека. Он отстаивает собственную суверенность и право не жертвовать собой ни ради чего, ни ради кого… Вот моя работа, это моя жизнь и идите от меня подальше!

- Да. Вот интрига! Вот вопрос интересный. Почему книги Ольги Славниковой называют достоверной фантастикой? А вы как бы охарактеризовали свои книги?

- Я когда-то, в раннем-раннем детстве зачитывалась научной фантастикой. В основе научной фантастики, в основе сюжета лежало некое гипотетическое изобретение, которое таким-то и таким-то образом меняет жизнь человека и общество. Для того, чтобы эта книга была интересна, она должна быть основана на реальном состоянии науки на этот момент. И, более того, некоторые фантасты предсказали те технологии, которые сейчас существуют.

Достоверная фантастика – это та фантастика, в фундаменте которой лежат подлинные знания. Лежит та подлинность, без которой невозможно сделать квантовый скачок в фантастическое. Я повторюсь, если есть некое ружье, которое висит в первом действии, в стреляет в последнем – это не придуманный бластер, это совершенно реальная берданка, автомат Калашникова и так далее… Но берданка может взять и выстрелить, допустим, лазерным лучом…. Почему? Автор не может быть безответственным, он должен обосновать, почему? Или вот, был такой уральский писатель Александр Чуманов… Он говорил так. Он фантаст. «У меня звездолет. У меня мужик ходит по помойкам, набирает всякого железа и собирает звездолет». Вот это железо с помойки должно быть настоящим. Чуманов это умел. Очень жаль, что его мало, кто знает. Замечательный был писатель.

- Ну и что с ним сталось?

- Умер. Не так давно.

- Да. Писатели умирают… Вот тоже кто-то из критиков в Интернете ваш роман «2017» по силе сравнил с произведениями Набокова.

- Не только критик в Интернете, не только роман «2017»…

- Как вам такое сравнение и каков на самом деле ваш литературный генезис? Из какой вы шинели вышли?

- Наверное, из пальтеца Кафки и, допустим, из сюртука Фолкнера… Вряд ли это Набоков. Набоков – да. Языковой писатель. Он может то, что не может никто.. По крайней мере, в его время, не мог больше никто: так видеть и так писать. Только письма недостаточно. Набоков по концепции - он автор романов семейных, романов о несчастной любви, романов о странной любви. У него только одна вещь, которую я хотела написать. Это «Приглашение на казнь». Это единственная вещь, которую я бы признала у Набокова своей. Но я слышала, что если бы Набоков прочел «Процесс» Кафки», он бы не написал эту вещь. Она показалась бы ему написанной.

- Он не прочел?

- Насколько мне известно, не читал.

- Это все интересные и тонкие вещи. Первый роман, который я у вас прочла, был роман «Бессмертный».

- Он получил «Григорьевку». Там была главная «Григорьевка» и две вторых «Григорьевки». Он получил одну из малых «Григорьевок». Этой премии уже не существует, к сожалению.

- Когда я его прочла первый раз, он мне не понравился. Сушки трухлявые, дед этот несчастный лежит, все почему-то мрут. Мне стало обидно, я как-то загрустила. Но это чисто психологическая литература. Вы говорили, что обсуждали в РГГУ проблемы психологии в литературе. Что такое психологизм?

- Я скажу, что такое не психологизм. То, что считается психологизмом, по-моему, совершенно ошибочно. Это когда герой сидит, смотрит в стенку или в стакан и начинает в себе ковыряться, перебирать оттенки своих, в общем, не особенно интересных и не особенно глубоких переживаний. Вот то, что называется самокопанием. Трудолюбие литературных героев по этой части потрясающее. Мне кажется, это не психологизм. Это то, что никогда не будет интересно читателю, и, на самом деле, самому автору неинтересно. Это изживание каких-то личных авторских комплексов, это какая-то попытка доказать самому себе, может быть, что он не плохой, а, наоборот, хороший. Это, может быть, какие-то компенсаторные вещи. Хочется получить компенсацию за какие-то свои неудачи. В общем, когда лузер сидит и копается в своих переживаниях, это не психологизм. Психологизм это когда герой начинает действовать независимо от автора. Вот как мой герой. Я ничего с ним не могу поделать. Он говорит так, как он говорит.

- Но он социально типичен при этом.

- Насчет социальной типичности. Скажем так, он узнаваем для многих. Многие могут сказать: да, и я сижу в таком же офисе, занимаюсь такой же ерундой, допустим, продаю какой-то продукт, который у нас по лицензии делается из не пойми чего. Да, мне так же хочется денег. В этом смысле. Но дальше он начинает себя вести как совершенно отдельный, знать не знающий ни о каких типах человек. Вот мы с вами живем. Какое нам дело, типичны мы или нетипичны? Психология начинается тогда, когда герой становится самостоятельным, индивидуальным, способным двигаться в той реальности, которая создана для него автором, так, как автор для него не планировал. Вот это психология. А самокопание это, честно говоря, праздное копание. И в жизни, и в литературе. Вот эти оттенки и переливы – не знаю, кому это может быть интересно.

- Вы в интервью предстаете таким жизнерадостным человеком, разносторонним и открытым. Как говорят политологи, открытое общество. А героям вашим (к вопросу о независимости героя от автора) плохо так бывает, им не везет, что-то не получается. Героиня «Бессмертного», молодая женщина, у которой костюм дешевый, у нее все время все не клеится. Она ведь такой очень несчастный человек. Она совсем другая, у нее ничего общего с вами нет вообще. Вы эмоционально как с этим справляетесь, что герой совсем другой, такой мрачный? Или герой «2017». У него квартира без бога, он туда женщину не пускает, потому что у него там бога нет, и не дай бог, он туда бога впустит. Как вы с такими героями живете?

- Я уверена, что если тот самый герой, который пытался создать территорию без бога, ставил такой экзистенциальный эксперимент просто потому, что он отчаялся вступить в контакт с богом. Если бы он пришел к вам в студию, он бы вам очень понравился. Он такой веселый, открытый. Если вы читали внимательно роман, он красивый мужчина, очень нравится женщина. Он такой самостоятельный, не робкого десятка, очень талантливый. Он бы вам безумно интересно рассказывал про камни, про то, как их гранят, как их режут, про какие-то особенности своей профессии. А с чего вы взяли, что у меня нет трудностей, с чего вы взяли, что у меня все так замечательно?

- А героиня «Бессмертного» Марина? Она еще больше на вас не похожа.

- Но она борется за свою жизнь. Она самый активный герой в этой книге. И если вы обратили внимание, эта технология предвыборная на региональных выборах может реально сработать. Это математическая данность. Она же ее, собственно, внедряет. То есть это тоже такой экспериментатор. Да, у нее дешевый костюм. У меня не очень дешевые костюмы появились совсем недавно. Она моложе меня.

- Дело даже не в дешевом костюме. Мне просто ее жалко очень. После появления «Бессмертного» появилось несколько романов на рынке из серии трэш о предвыборных технологиях, о том, как журналистка участвует в выборах. Вы приехали из Екатеринбурга, такой кузницы литературных кадров. Вы как-то говорили о том, что московская литература и региональная друг от друга отличаются. А чем они отличаются?

- Интернет все-таки стирает эти границы. Во-первых, есть местные мифы. На Урале это очень чувствуется. То есть это не только бажовский миф, а это, скажем, миф техногенный, это миф первопроходчества, это миф танкостроения. Вот пример. Стоял танк на постаменте. Молодые люди взяли, залили туда бензина, срезали его, спрыгнули с постамента и поехали по городу. А что такое лазить на эту башню-поганку? Это же реальная башня, народ туда лазит, прыгает с парашютом. Всем очень нравится. Вот оно, отличие. Скажем, те формы современного искусства и другие формы таких инсталляций там довольно лихие, народ-то безбашенный. Вот вам пример того, чем отличается региональная литература. Миф рождается вот из таких поступков. И постоянное такое внутреннее мифотворчество. Сейчас в новом романе я пытаюсь подступиться к московскому мифу. А московский миф тоже под землей располагается. Это метро, метро-2, заброшенные станции, это Москва-река, это Яуза. Масса всего интересного. Это ощущение, когда герой (он тоже приезжий) привозит ощущение, что вот эта земля, в которой нет и не будет покоя, нельзя в нее ложиться. Эти московские призраки, фантомные существа, когда он просто ощущает их присутствие просто кожей…

Вы знаете, что значительная часть линий московского метрополитена проложена по старым кладбищам? Интересно? Интересно. Странно? Странно. Вот она, жизнь идет под землю. Под землей смерть. Вот такая встреча. Причем она очень бытовая. Я сейчас тоже домой поеду на метро. Вот вам московский миф. Герой немножко в него погружается там из-за своих перипетий. То есть литература тогда имеет вот это лица не общее выражение, когда есть место мифу. В Москве он очень сильный. Миф Петербурга это один главных национальных мифов. Мифология Урала очень сильная. Очень плохо литературе в поселках городского типа, которые были построены вокруг какого-то завода типа цементного, где жизнь такая голая, цементная, бетонная. Вот там тяжело очень. Но писатель тогда сам старается туда вдохнуть этот дух, этот миф.

- Это как на бетонной плите сидишь.

- Да. Неуютно, вообще не по-человечески. Поэтому тяжело в таких городках. В «Дебюте» мало людей выдвигается именно из мест, где нет местного мифа. Дальний Восток это безумно интересное место. С Алтая, из Бийска у нас есть хорошие авторы. Оттуда все это идет. А если место голое, такой поселок городского типа, то там сложно. Поэтому региональная литература отличается от столичной. В региональной литературе ценны бывают все пишущие. Там есть серьезные писатели, там есть вступившие по первому сборничку стихов сумасшедшие тетки. Там есть такие дядьки, которые привыкли быть профессиональными писателями, с некоторыми способностями. Что-то они там писали, выступают иногда в школах перед детьми или в библиотеках. То есть на местном уровне не то чтобы все равны, но все имеют право на существование. Москва таких моментально давит. Здесь, чтобы выжить, нужно быть очень сильным. А там это всё живет.

- Достаточно быть самобытным.

- Даже не то, чтобы самобытным. Достаточно издать пару книжек, и ты уже писатель, ты уже где-то выступаешь, что-то тебе полагается. Ты уже можешь пойти в городской комитет по культуре, ты уже можешь о чем-то говорить, просить. Здесь просто-напросто такие люди погибали на корню или уходили такси водить, на рынке торговать или, может быть, владеть парком такси. А там они остаются писателями. Потому что их любят именно как местных «домовых». Ну, в своем отечестве что-то такое существует. Везде существует такой региональный патриотизм. То есть всякая администрация, если она не полная дура, прививает любовь к родному краю. По-разному прививает – более тупо, менее тупо, но это постоянно делается. И эти писатели участвуют в этой работе, они для этого нужны, они там востребованы. Поэтому региональная литература иногда выглядит отстойной. Потому что эти люди там видны. А молодые люди, те, кто реально сильный, начинают активно двигаться в сторону столицы еще и потому, что такой дядечка, который там сидит в пиджаке залоснившемся, или даже если он сидит в пиджаке от Бриони, он хороший человек, он сам талантливый, и дай ему бог здоровья, но он не может руководить гениями. Поэтому гении оттуда как пуля вылетают в сторону столицы.